Утомленные солнцем 2

Я ничего не знала о войне

— В чем для вас разница между теми съемками и нынешними — в «Утомленных солнцем-2»?
— Тут нечего даже сравнивать. На съемках «Утомленных солнцем» я, скажем прямо, смутно понимала смысл всего происходящего — мне было всего шесть лет. Теперь я выросла и героиня моя тоже. Но могу сказать точно: приступая к нынешним съемкам, я и представить себе не могла, что они станут для меня таким потрясающим опытом. Именно в процессе съемок я поняла, что раньше о Великой Отечественной войне не знала ничего!

— Как это? Мы же все изучали историю в школе.
— Да, но это совсем не та история. Я была не самой ленивой ученицей, но Вторая мировая война казалась мне совсем неинтересной. Какие-то бесконечные схемы продвижения армий, направления ударов, карты, цифры… Война в таком изложении представлялась штабной игрой, не более чем искусством главнокомандующего разработать стратегию. Но за время съемок я поняла, насколько это неверное представление.

— С чем же Вы соприкоснулись?
— Во-первых, вся наша съемочная команда посмотрела очень много военной кинохроники, причем настоящей. Ведь сейчас уже не секрет, что часто в пропагандистских целях под видом хроники снимались постановочные сцены с актерами вместо солдат. А мы смотрели хронику без ретуши. Жесткую и откровенную.
А во-вторых — и это главное — не ожидала, что погружение в роль настолько меня перевернет. Мы снимали в деревне под Нижним Новгородом. И все было очень натуралистично. Если по сюжету холодно, то и на площадке 30 градусов мороза. Если это эпизод боя, то все задыхаются от запаха жженой резины, которая имитирует пороховой дым и гарь от сожженной техники. По сценарию моей героине — санитарке Наде — нужно вытащить с поля битвы двух раненых — русского и немца. И вот я лежу в снегу. Вещи мокрые насквозь. Рядом огромный ветродуй (винт от самолета) гонит ледяной воздух. Пурга, вьюга. В варежках — лед, руки не шевелятся. И не покапризничаешь, что устала, потому что съемочный процесс нельзя прерывать. Иногда случалось, что артисты после очередного дубля не могли с земли встать. Тогда нас просто поднимали. Как-то замешкались со сменой кадра и забыли меня поднять. Лежу в снегу, холод потихоньку уходит, становится тепло — засыпаю. Теперь знаю, что чувствуешь перед тем, как замерзнуть. Все почти «по-настоящему». Но я-то все же понимаю, что это на дворе 2008 год. Про меня вспомнили, вытащили из сугроба, отогрели. А когда это не кино, а реальность? Когда, скажем, в сорок четвертом году с поля боя надо было на самом деле вынести раненого? Когда это настоящая война?! И вот я бы точно так же упала без сил. Никто бы не подошел и не спас. Потому что просто некому.

— Как же люди справлялись?
— Я не знаю! Я — здоровый человек, нормально питаюсь, занимаюсь спортом. Специально ходила на курсы в военный госпиталь имени Бурденко — меня там тренировали, учили правильно ползать по-пластунски и волочь человека. И вот на съемках я не смогла вынести солдата с поля боя! Есть особая система: обмотать раненого веревкой, ползти, потому что стреляют, и тащить его за собой. Но я не смогла! Не то, что тащить кого-то, просто не смогла нормально проползти, потому что зарывалась в снег. Моя героиня, правда, со всем справилась — того, что было со мною на самом деле, зрители картины не увидят.
И после этого включаешь хронику военных лет и видишь: тощая пятнадцатилетняя девчонка вытаскивает на себе двух солдат! Это так стыдно! Она в два раза меньше меня ростом, исхудавшая — а вытащила двоих. Смотришь на это — а потом вспоминаешь, как рассказывали о войне в школе — планы, прорывы... Разве мы помним сейчас все эти штабные вещи? А вот рассказ об этой девчонке, я уверена, остался бы в памяти навсегда. Потому что это очень человечная история. Эти девушки и парни теперь — бабушки и дедушки, и они рядом с нами, многие еще живы, слава Богу. Когда-то, в войну, они сделали такое, что нам при всем желании не повторить. И поэтому мне очень неприятно смотреть на то, во что сейчас у нас превращается празднование Дня Победы.

Полевые медсестры под огнем противника разыскивали раненых и выносили их с поля боя.
Затем в условиях бездорожья, часто на необорудованном транспорте доставляли на полковые медпункты, Здесь врачи оказывали первую врачебную помощь, делали срочные операции, остальных эвакуировали на дивизионные медпункты, которые располагались дальше от линии фронта, но все же в зоне артиллерийского огня. Здесь оставляли больных с короткими сроками лечения — до 15 суток.
Большинство раненых отправляли в тыл. Всего за период войны возвращено в строй после излечения 72,3% раненых и свыше 90% больных, были резко снижены, по сравнению с предыдущими войнами, инвалидность и летальность.

«Краткая медицинская энциклопедия»
Статья «Медицина военная»

 — Что Вас смущает?
— Смущает то, что это все больше принимает какие-то уродливые формы. Что у нас сейчас модно? Дима Билан? Давайте нарядим его в военную форму, и пусть поет — будет «прикольно». Но наши ветераны, герои войны — разве это им надо? Святые для них песни звучат как очередной дискотечный хит! Зачем это, для кого? 9 мая — праздник наших ветеранов! И для них надо петь совсем по-другому. Хотя бы вспомнить, с каким душевным теплом это делали когда-то Марк Бернес и Майя Кристалинская — люди плакали, слушая их. Нельзя делать из этого праздника очередное попсовое шоу. Организаторы, видимо, стараются привлечь молодежь. Но разве можно на основе такой пошлости привить уважение к подвигу наших ветеранов?
Я вспоминаю свою бабушку. Когда мне в школе на уроках истории задавали учить очередную главу про войну, бабушка своими словами рассказывала мне обо всем лучше всякого учебника. Она старенькая совсем, могла забыть как открывается дверь, как внуков зовут. Но она помнила все события тех четырех лет, день за днем, каждого человека, который был с ней рядом во время бомбардировок. Когда началась война, она преподавала в школе в Воронеже. В момент объявления эвакуации, вела урок у первого класса. Как-то во время бомбежки все сбежали в лес, потому что там можно было хотя бы скрыться. И вот она вспоминала, какое это было страшное ощущение: кругом — лес, рядом с тобой — тридцать маленьких детей, которые кричат, плачут, прижимаются к ней, не понимая, что происходит. А в небе — близко, совсем рядом — летят немецкие бомбардировщики. Каждую годовщину Дня Победы бабушка всегда сильно переживала. Никуда из дома не выходила: смотрела фильмы о войне — и плакала, плакала. Когда был теракт 11 сентября в Нью-Йорке, она проснулась среди ночи и сказала: «Такое ощущение, что снова началась война. Закрываю глаза — пули свистят, самолеты летят, дети плачут...» И я ужаснулась, вдруг представив себе, что такое жить с памятью о Второй мировой войне! Какой страшный багаж должен быть у человека в душе! Мне кажется, что эти воспоминания просто сердце должны разрывать. А мы? И так-то не очень учтивы к ветеранам в обычной жизни — толкаем их в транспорте, нетерпеливо цокаем, когда они у кассы долго достают деньги из кошелька... А День Победы превращаем в тусовку. Но это их праздник! И так не хочется, чтобы об этом забывали.

— По-Вашему, учебник истории надо переписать так, чтобы он состоял из рассказов о подвигах простого человека?
— Чтобы там обязательно было и об этом. Еще, мне кажется, важно понимать, что война состояла из массы неслучайных событий и уроков. Они не поддаются никакой логике, не укладываются в теорию вероятности. Их принципиально невозможно уложить в карты и схемы.
Вот такой случай: человек шел, и где-то рядом разорвалась граната. Ему распороло живот. Он собрал свои внутренности, положил в чемодан и дошел до ближайшего госпиталя, где его и вылечили. Или другая история: тяжело раненного больного врачи выхаживали пять месяцев. Вылечили, и в числе других военнослужащих отправляют на фронт. В пятидесяти метрах от госпиталя в машину попадает граната, и все погибают. А человека к жизни пять месяцев возвращали. Видимо и то, и другое не просто случайности. Для меня, как для верующего человека, такие истории еще раз доказывают существование Промысла о каждом из нас.

— Вы сказали, что ничего не знали о войне. А как же военные фильмы?
— Фильмы о войне я начала смотреть только где-то в девятом классе. И в том возрасте было неинтересно смотреть, скажем, «В бой идут одни старики». Потому что эта картина по-своему типичная для своего времени, но меня она не трогала. Совсем иное впечатление было от фильма «А зори здесь тихие». Пять девчонок в карельских лесах и старшина против роты немецких солдат — это действительно взяло за душу. Именно с этого фильма я открыла для себя военное кино.
А недавно узнала, что папа, оказывается, тоже уже снимал кино про войну. Это была короткометражка «Спокойный день в конце войны», его дипломная работа. Я случайно купила диск из серии «Другое кино», на нем был и этот фильм.

— О чем он?
— Сложно передать словами. Хотя, на самом деле, очень простая история, однако важнее — не о чем, а как она сделана. В руки к раненому русскому солдату случайно попали необыкновенной красоты картины. Он притащил их в разрушенную церковь, красиво развесил. Ждал, что придут свои и заберут. Но первыми пришли немцы. В схватке с ними главный герой погибает. У папы особое чутье на сюжеты, когда можно озвучить идею не в лоб. Как здесь — через картины. Как же они для солдата дороги! И что же он так к ним привязался! Такое щемящее чувство возникает, когда смотришь...


Я плачу после съемок

— Существуют разные мнения о том, насколько актерское ремесло близко к Богу или, наоборот, далеко от Него. А Вы как считаете?
— Эти вопросы у меня возникают каждый раз, когда заканчивается съемочный период. Я испытываю настоящее эмоциональное опустошение. И в этот момент, как никогда, обращаешься к Богу. Как никогда! Потому что смотришь на свою жизнь со стороны. Продолжение «Утомленных солнцем» мы снимаем в деревне, вдали от цивилизации. И вот когда живешь там месяц, а потом возвращаешься в Москву — это просто шок. У меня неизменно начинается кризис: «Боже мой! Как же я в этом городе живу, в этом варюсь. Какая же у меня грешная жизнь...» Я сразу бегу к духовнику, начинаю рыдать: мы живем неправильно, что-то надо менять. К сожалению, через день-два такая острота чувств пропадает, потому что снова вливаешься в привычный ритм. Разумеется, батюшка это прекрасно видит и понимает. Но всегда говорит: «Пользуйтесь этим состоянием. Ловите момент, когда можете чувствовать все именно так». Я нечасто плачу, но когда исповедуюсь после съемок — всегда. И если такое происходит, надо это принять. И благодарить Бога за то, что бывают моменты такой остроты чувств.

— Именно это верующим часто в укор ставят: «Вам, христианам, хорошо. Согрешил — исповедался, и все в порядке».
— Да, такая реакция мне знакома. Поэтому очень тяжело заводить разговор о вере с людьми неверующими. И объяснить, как это на самом деле непросто — исповедаться. Понимаю, что на каждое мое слово могут возразить десять. На самом деле, если человек не хочет верить в Бога, то для этого всегда найдется масса причин. Но придет тот момент, когда будет неимоверно тяжело, и он обратится к вере. И может быть, потом сам не сможет объяснить, почему он это сделал.

— Но вы не пробовали на самом деле что-нибудь поменять в жизни?
— Я слышала совет уйти из актерской профессии, правда не от своего духовника, который очень хорошо меня знает. Когда я приезжаю в Оптину пустынь, думаю: «Ничего больше в жизни не надо. Вот здесь бы остаться — и все». Но это, понятное дело, ощущение человека, приехавшего на два-три дня. Я отдаю себе отчет в том, что сейчас иной раз не готова даже просто отказаться от каких-то своих слабостей. К сожалению.

— А какой перемены от Вас требует духовник?
— Мой духовник требует от меня вполне исполнимое: бывать в храме регулярно, а не по настроению. Ведь чем дольше не ходишь в Церковь, тем тяжелее туда обратно войти. Вот я возвращаюсь домой после трехнедельного отсутствия и думаю: «Воскресенье — надо хоть как-то выспаться...» А рядом с домом — храм. И когда в семь утра просыпаешься от звона колоколов, невыносимо совестно становится оттого, что дала слабину и поленилась пойти на службу. Батюшка мне часто говорит: «Пойти в храм в воскресенье — это должно стать потребностью. Сначала надо себя заставлять. Потом поймешь, что без этого никак». Он пытается призвать именно к воцерковлению.
Еще батюшка часто приглашает остаться после службы на трапезу. А я думала: зачем? А потом поняла: для того, чтобы научиться быть в Церкви. Мне, допустим, в этом плане повезло: у меня вся семья верующая, и мы можем, просто сидя за столом, заговорить о Евангелии. Иными словами, у меня есть постоянное общество христиан. А у многих такого общества просто нет и они должны находить его в храме.

— Вы с детства в Церкви, а Ваш отец воцерковляться начал уже в зрелом возрасте. Как Вам кажется, что лучше?
— С одной стороны, я думаю, что первое сознательное Причастие — это особенное впечатление, сильнейшее переживание. Но с другой стороны, когда ты воцерковлен с детства, не нужно каких-то дополнительных объяснений, почему в Церкви все именно так, а не по-другому. Может, мне и сложнее в разговорах с неверующими находить какие-то аргументы. Но это потому, что и для себя я их не ищу, поскольку не сомневаюсь.

— А не значит ли это, что Ваша вера — бездумная?
— Думаю, нет. Я не сомневаюсь в вере, но вопросы-то постоянно возникают. Вот, например, я в какой-то момент вдруг заметила, как плохо стала себя чувствовать после публичных мероприятий — очень много людей вокруг. Поймите правильно, я не хочу сказать, что возникает чувство типа «ой, как мне все это надоело». Нет. Просто начинаешь понимать: бывают ситуации, которые требуют внутренней защиты.
Поэтому я, например, обязательно, даже если сильно устала, молюсь перед сном. Только когда я стала это делать, реально ощутила, в каком же страшном состоянии опустошения, оказывается, бываю.

— А может, просто не ходить на такие мероприятия?
— Это — часть профессии. Я это с детства хорошо понимаю. Когда «Утомленные солнцем» номинировали на «Оскар», мы с родителями полетели в США. И поскольку разница часовых поясов огромная, я сильно устала. Мне ведь было всего лишь восемь лет. И мама предложила: «Ложись ко мне на колени, поспи немножко». Я прилегла. И когда была уже в минуте от сна, подошел папа, поднял меня за шкирку и твердо сказал: «Если ты хочешь и дальше работать в этой профессии, то сейчас должна сидеть, улыбаться и говорить всем «спасибо». И только когда дойдем до номера в гостинице, можешь сказать, что устала и хочешь спать. Но только нам с мамой. И только дома». Вот так. Я не считаю, что это было какой-то жестокостью. Нет, это был для меня очень положительный опыт. Если у тебя публичная профессия, то такие мероприятия, где нужно постоянно улыбаться и со всеми здороваться, неизбежны.


Не просто кино

— А для Никиты Сергеевича его публичность никогда не была проблемой?
— В свое время, конечно же, была. Но он смог ее преодолеть. И совершенно ненамеренно в этом свою роль сыграла и я. Во время той самой церемонии вручения «Оскара» он страшно переживал. Все длилось около четырех часов, а наша номинация была последней. Он то выходил из зала, то вбегал обратно: метался. А я помню только синий стул, на котором сидела и который успела изучить вдоль и поперек! Но как-то терпела. И знаете, поскольку устами младенца глаголит истина, маленькие дети порой могут очень точно определить всему цену. И вот я тогда — когда все вокруг ужасно нервничали — сказала одну фразу, которую папа до сих пор часто вспоминает: «Папа, ну что ты нервничаешь! Из-за „Оскара“ что ли? Подумаешь, „Оскар“!» Он посмотрел на меня с изумлением. И вдруг «оттаял». Рассмеялся и ответил: «Знаешь, Надюх, а ты права! Я кино снял, какое хотел! А все остальное — не важно...»

— Верующему актеру труднее сниматься?
— У Михалкова все актеры на площадке верующие. Ну или как минимум принимающие, что он — верующий. После рабочего дня папа каждый раз проводит пятиминутку. Обсуждается, как прошел съемочный день и что будут снимать завтра. Отец часто говорит одну вещь: «Если Вы не болеете этим кино так же, как я, то завтра можете не приходить. Я не обижусь. Вы получите все, что по контракту должны. Но лучше не приходите. Потому что Вы мешаете мне. А я мешаю Вам». С ним вообще тяжело работать, если ты не являешься его единомышленником, если не веришь в то, что он делает. Если, по меньшей мере, не веришь ему. А он умеет убеждать людей. И все участники съемок постепенно начинают чувствовать, как он. И здесь как раз заканчивается кино, и начинается жизнь.
В восемь лет я впервые просмотрела «Утомленные солнцем» — и фильм произвел на меня ошеломляющее впечатление, потому что я решила, что все это на самом деле с папой случилось. Неслучайно он тогда не смог убедить меня, что это «только кино». Потому что он и сам в это не верит. Сейчас я понимаю, что это действительно не просто кино. Это какой-то уникальный опыт, на котором колоссально многому учишься. В том числе — вере в Бога.